В публичном заседании Комитета было много народа и почти все общество.
А.К. Толстой
Когда обществом в России затеваются реформы (перестройки, революции, перевороты), то вопрос о том — ради чего? — для народа решается как бы сам собой: ради вашей лучшей будущей жизни. А кому не желается жизни лучшей чем та, которая есть!.. Но чем и почему была и стала плоха прежняя? Почему от нее уже тошнило (Достоевский) ? Почему вдруг сделалось дальше так жить нельзя? Ведь такой жизнь наша стала не вдруг и не сама по себе, — например, советская: поздняя советская была для советского народа гораздо лучше ранней советской, когда социализм только строился. Вразумительных ответов на такие обывательские вопросы обыкновенно не бывает: большевики в начале XX века все свалили на царские самодержавие, крепостничество и империализм, демократы в конце XX века все свалили — и тем оправдали свои претензии — на партийное самодержавие и на сталинские лагеря. Где будем искать виноватых в конце XXI века, если доживем как народ и как общество?.. Судя по тому, как энергично утверждается новый экономический порядок, виноватые обязательно понадобятся. Дело в том, что этот новый утверждающийся экономический порядок происходит из очередной попытки догнать Запад, потому что российская жизнь в очередной раз отстала. Отстала не в какой-то отдельной области науки или промышленности — в некоторых-то областях Россия как раз и не отстала, и секрет этого неотставания не так уж трудно и выяснить, но отстала по качеству человеческой жизни, по состоянию нашего общежительства (Посошков). Особенно это проявилось в конце XX века, когда бытовой, потребительский уровень оказался мерилом счастливой, желанной жизни для советского человека. К тому же еще и преднамеренно разжигался новой пропагандой, так что этот советский уровень по сравнению с европейским, американским или японским стал представляться уже до оскорбительного убогим. И виноватых долго искать не приходилось — они все привычно и кучно сидели по президиумам, что само по себе было тоже признаком советского официального стиля…
Да и сам человек из народа в конце XX века был уже не тот, что в начале века: если в начале для своей предстоящей новой счастливой жизни он требовал фабрик, заводов и земли — чтобы работать по справедливости, на себя, то в конце века советский человек, уже вполне наработавшийся, грамотный и образованный, желал свои фабрики, заводы и землю обменять на иномарки, на импортный телевизор…А если кто-нибудь из президиума робко напоминал о том, что митинги и разговоры о курсе доллара, о цене на нефть дело хотя и важное, однако надо все-таки и работать, трудиться, то это уже воспринималось как попытка вернуть нас всех в эпоху дефицита и очередей. А кому же хочется стоять в очередях…
По сути, во все исторические времена — XX век теперь уже такое же историческое время, как и век X, во все исторические времена Европа была как бы необязательна для России, а Россия для Европы. Но вот эта-то повседневная необязательность и провоцировала в России тот образ хозяйствования и организации своего общежительства, который приводил к отставанию. И когда это отставание принимало опасный для государства и для общества характер, реформы и перестройки становились спасительной необходимостью.
Россия и Европа, Россия и Запад. Россия и глобальный мир — эта вечная тема русского общественного сознания. И как она возникла во времена князя Владимира при выборе государственной идеологии, так до сих пор и остается болезненной, как будто до конца невыясненной, невыговоренной. И мы — как государство и как общество — постоянно что-то перенимаем, приспосабливаем к своему российскому образу жизни…В этом нет ничего противоестественного: все национальные хозяйства и все общества и народы именно так и живут в истории: заимствуют друг у друга, перенимают, обгоняют, догоняют, враждуют, воюют, мирятся… Этот постоянный процесс делает европейские государства и народы как бы единой и взаимозависимой семьей народов, союзом нерушимым, и семья эта переживает внутри себя самые различные хозяйственные состояния — и родственные, и враждебные, однако в подтексте даже сугубо династических отношений всегда лежит некий экономический интерес, контролирующийся национальным обществом. Россия же как государство к этому европейскому союзу нерушимому во все исторические времена находится в одном и том же устойчивом состоянии настороженного отчуждения. И если у военных историков свой стратегический взгляд на эти вещи, то не менее убедительно объяснение такого противостояния и мотивами идеологическими: Европа для Москвы как третьего Рима и Москвы как оплота мирового коммунизма была землей еретической, так что даже и государевы послы отправлялись в Европу со строгим повелением «государево дело делати во всем по государеву наказу и государевой чести во всяких мерах остерегать, и о иных делах держати ответ учтиво, а лишних и ненадобных речей ни с кем не говорить и собою ничего не вчинять».
Так оно и усвоилось, так и вкоренилось во взаимоотношениях России с остальным миром: государева честь прежде всего, а все остальное лишне и ненадобно.
И если это повеление — и традиция — иногда и нарушалось, то не государевыми послушными людьми, не церковными, а исключительно деловыми, и прежде всего редкими купцами. Одним из таких был тверской купец Афанасий Никитин, открывший заморскую жизнь такой, какая она была на хозяйственно-бытовом уровне, а не в дворцовых или церковных ритуалах и обрядах. Поскольку все познается только в сравнении, то деловому человеку из Твери открылась и своя отечественная хозяйственно-бытовая повседнев ность: издалека он увидел не только то, что Роди на самая прекрасная и обильная, но и то, что одна беда над ней висит — бояре несправедливы.
Если бы Афанасий Никитин был дипломат или церковный человек, путешествующий на Афон, он бы заметил какую-нибудь другую особенность своего Отечества, например, дурные дороги или обилие тараканов в станционных избах, либо какую-нибудь нелепость в простонародном быте. Но для человека, занятого торговлей товарами, возникающими только из хозяйственно-бытовой повседневной человеческой жизни, дороги и тараканы вещи второстепенные и далеко не самостоятельные, главное — как организована хозяйственно-промышленная и правовая жизнь в государстве, насколько надежно ее правовое обеспечение. Главной фигурой, через которую все это осуществляется в любом государстве, является фигура администратора, чиновника, представляющего власть. В России таким администратором был боярин. И вот этот боярин был несправедлив.
