На первый взгляд как будто бы дело известное: крестьяне и дворяне, простонародье и общество, бедные и богатые, отверженные и оскорбленные и те, кто отвергает и оскорбляет…- Но разве нет подобного же во Франции (Германии, Англии, Италии, Испании…)? Разве там нет бедных и богатых, крестьян и дворян, простонародья и общества? Разве на галерах прикованные к веслам невольники гребли под веселую музыку? Разве на ткацких фабриках в Лионе ткачи и ткачихи работают с песнями и танцами, а шахтеры Эльзаса ходят в белых перчатках? Разве там не было кровавых революций с отрубанием голов? Разве, наконец, тот же французский народ не делится почти как бы официально на три сословья? И как же при этом французы — единый народ, а русских — два? И если два, то как и в чем проявляется и выражается это русское историческое раздвоение? И если это бедственное свойство русской исторической жизни, то как его преодолеть — гуманистическими и нравственными усилиями общества и правительства или путем социальных революций — как у французов?.. Так называемые социальные язвы могут и не иметь сословного статуса и легко могут как будто бы исправиться нравственными усилиями богатых. Тем более, что и национальное единство не предполагает идеального человека, а национальное дно — служебной иерархии. И тут очень многое зависит от способности общества реагировать на эти язвы. Следовательно, необходимо эти способности развивать и поощрять…Именно так воспринималась русской интеллигенцией во второй половине XIX века это русское раздвоение и все надежды возлагались на отмену крепостного права. Но вот было отменено наконец-то крепостное право, однако сословное раздвоение не только не уничтожилось, но даже и напротив — приобрело откровенно враждебный характер. И революционеры и бесы всех мастей здесь не при чем — они только воспользовались благоприятной социальной ситуацией и всеми своими силами разогревают это историческое раздвоение, навязывая ему классовый антагонистический характер как наиболее подходящий их революционному миропониманию. И делается это тем легче и убедительнее, что русское общество никакого иного смысла этому историческому раздвоению и не ищет, а потому и не предлагает никаких путей преодоления, кроме разве того, чтобы все хорошие и нравственные люди объединились против плохих и безнравственных правительственных людей (Толстой). Русское общественное сознание как бы и не предполагает политико-экономической природы этого русского исторического раздвоения — настолько глубоко разделилось национальное бытие, настолько оно стало к концу XIX века само собой разумеющимся. Представляется очевидным, что разделение имеет культурный и религиозный подтекст, и стоит его осознать и преодолеть, как перед русским уже единым народом откроются светлые перспективы. Видимо, русское общественное сознание, исторически сложившееся, по причинам своей сословной природы не готово оказалось увидеть в основах живого разделенного бытия ОБЩЕ-национальное хозяйство и причины его бедственного состояния, происходящие именно из этого исторического разделения. Не культура и не религия делают народ единым, не братские объятия накануне битвы, не самое успешное решение проблем народного просвещения или здравохранения, не партийные лозунги . единства правящей партии с народом, народ единым может сделать прежде всего прочего общенациональное ХОЗЯЙСТВЕННОЕ творчество, общесословный эффективный ТРУД.
Достоевский очень точно почувствовал определяющее свойство российского бытия как разделенного — в свете бытия французского как единого, однако политико-экономический смысл этого российского разделения не заинтересовал ни самого Достоевского, ни русское общество. Хозяйственная основа национального бытия по-прежнему оставалась для интеллигенции чем-то необязательным и низким, а потому общественное сознание оказалось не в состоянии предложить административному творчеству никаких проектов национального спасения накануне смуты…
Как заграница помогла тверскому купцу Афанасию Никитину увидеть основное социальное свойство русского правящего и владетельного сословья как несправедливость по отношению к хозяйственно-торговому делу в государстве, точно так же заграница помогла и Ф. М. Достоевскому спустя пять веков увидеть, к чему привело это свойство правящего и владетельного сословья — к историческому раздвоению народа.
Хозяйственное состояние, определяя качество российской жизни, определяет и все ее болезненно-революционные парадоксы, постоянно провоцирует крайнюю необходимость реформ, которые тем не менее переходят в революции, расколы, перестройки, гражданские холодные и горячие войны — потому что реформы всегда опаздывают, вынуждая одно сословье выживать до усталости, а другое — до усталости жить. Тогда что же такое наша Россия как хозяйство среди других национальных хозяйств так называемого цивилизованного мира? — административно- бюрократическая структура, владеющая неисчислимыми сырьевыми ресурсами, вооруженная армией и флотом? — ведь при наличии национального раздвоения не может быть и единого хозяйственного творчества и, как следствие, эффективного национального хозяйства. Если же такое хозяйство сознательно или подсознательно воспринимается как угроза сословной административно-бюрократической структуре, именуемой государством Российским, становится понятным стремление этой структуры к законодательному оформлению своего бытия, что и выражается в историческом постоянстве реальных российских реформ как административных. И они, в отличии от хозяйственных, социальных, для которых необходимо единство ОБЩЕ- сословное, ОБЩЕ-народное, всегда плодотворны и успешны во всех смыслах: через такие реформы происходит, пусть даже и болезненно на первых порах, европейскообразное обновление в самой административной деятельности (мундиры, разряды, терминология и т.д), а на этой трудовой основе — и обновление всего сословного
бытия, которое в своем обновленном виде еще более способствует глубине национального разделения. Может быть, в этом-то и причина искренности того обновленческого пафоса, который всегда сопутствует такой реформе (революции, перестройке, перевороту), тем более, что и сама пропаганда оказывается в распоряжении новой генерации распорядителей. Эта реформа, предполагающая разделение как нечто безусловное, естественно предполагает и все национальное хозяйство на основе все того же принудительного труда, пусть бы и в новых формах. Но поскольку содержание остается прежним и не вносит в разделение каких-то новых элементов сословной солидарности, но даже напротив — уничтожает все те начала социального согласия, которые были исподволь достигнуты в предыдущий исторический период, то в общенациональном новом как бы хозяйственном творчестве ничего принципиально нового в результате реформ и не оказывается, кроме разве спецовок и рабочей обутки.
Наша главная национальная проблема кажется так ясна и проста, но отчего же она не может разрешиться ни бунтами, ни революциями, ни перестройками, ни даже великими реформами? Отчего в словах наших административно-политических и духовных вождей столько приблизительного, необязательного и сугубо абстрактного? Вот одно из таких откровений последнего времени: государство-де должно любить своих граждан.
Подобные метафоры как нельзя лучше свидетельствуют о беспомощности и нашего современного общественного сознания, если оно всерьез воспринимает такие сентеции. Но само их происхождение имеет все ту же западную родословную: вот там, мол, государства любят и потому у них (у венециян) такая хорошая жизнь, а вот у нас-де не любит, или недостаточно любит, и потому такая дурная жизнь и нищета, а как будет любить, так все и образуется в лучшем виде — подстать Европе. Иначе говоря, современное общественное сознание и в нынешние демократические времена ничего не может предложить административному творчеству в деле обустройства России по существу организации национального хозяйства, тем более вынудить это творчество к действию — оно, как и всегда, только одобряет действия своих правительственных людей.
