Разумеется, у русских бояр были и другие достоинства: храбрый на поле боя, ловкий в дип­ломатических переговорах… Все так. Однако в повседневной российской хозяйственно-торго­вой действительности боярин, первый вельможа в государстве, приближенный к царю человек, ведающий приказами (коллегиями, департамен­тами, министерствами) — верховный распоря­дитель и судья. Русский боярин — это владелец немерянной земли и всех людей, на этой земле живущих, это их полновластный хозяин вместе с чадами и домочадцами, с движимым и недви­жимым… У боярина в Москве хоромы и сотни челяди… Боярин — это пример и образец адми­нистративного и общественного поведения… И вот этот государственный и общественный че­ловек — несправедлив. Как могут вестись дела в его приказе (коллегии, департаменте, министер­стве), которым он ведает? Каким он может быть хозяином и распорядителем над трудами и дела­ми и над всей жизнью тысяч своих работников? Каким может быть его суд?.. А если несправед­лив боярин, несправедлив его суд, то ВСЯ при­казная и домашняя челядь несправедлива .вдвой­не. И этот боярский произвол, направленный только вниз, расширяется от боярина через эту челядь в геометрической прогрессии, в такой же прогрессии делаясь и грубее, и циничнее, и эго­истичнее. И вот вся эта беда, исходящая от не­справедливого боярина, действует прежде всего по отношению к жизни именно деловой, хозяй­ственной, торговой, ремесленной, то есть к той, которая вольно или невольно что-то производит, что-то создает к жизни, которая как никакая другая нуждается в справедливой организации, в правовом порядке, в регламенте, в защите, в экономическом рассуждении…

Как ни отчужденно жила Россия, как ни отде­лялась и не отгораживалась от еретических зе­мель, однако любопытные люди появлялись не только в Европе, которым хотелось своими глаза­ми посмотреть — и попутно поторговать или за­работать службой у двора восточного владыки как живут на земле варварские народы и написать об этом для любознательных своих сограждан в брошюрах и книгах. Но при этом и московские власти — в лице великого князя и боярства — не были безразличны к тому, как о них напишут и какое мнение может сложиться в еретических землях о порядках в Московском государстве и о них самих как правителях. И если не видно, на­сколько критически русское общество относилось само к себе, то хорошо видно, как оно уже в те времена относилось к своим критикам, особенно к таким, которые обо всем могли правдиво пове­дать миру. Судьба Максима Грека, одного и та­ких критиков, красноречивое тому свидетельство. Ведь и приехал-то он не по своей воле, а призван­ный для перевода греческих книг высшими мос­ковскими властями. Но, талантливый и наблюда­тельный писатель, Максим Грек оказался свидете­лем московских церковных и светских порядков и, человек искренний, чуждый политического лу­кавства и расчета — и как бы с высоты европей­ского общественного опыта и образованности — не мог по этому поводу не высказываться. Однако в Москве таковые прямые речи были не приня­ты. Максим Грек почувствовал, должно быть, что пришелся не ко двору и стал проситься у велико­го князя Василия III обратно в Святую Гору, но тщетно. «Не бывать тебе от нас, — объяснял ему по-дружески боярин Берсеня. — Держим на тебя мненья, пришел еси сюда, а человек еси разум­ный, и ты здесь увидел наша добрая и лихая, и будешь там все сказывати.» И вместо Святой Горы оказался Максим Грек, кстати, турецкий поддан­ный, то есть иностранец, в тюрьме, и на целых 26 лет… Так и повелось. Что же говорить о судьбах своих критиков, наблюдательных и разумных: они пропадали в тюрьмах и монастырях, и архивы не сохранили даже их имен… Вот и князь Курбский, известный наш инакомыслящий, упоминает об одном казненном Иваном Грозным юноше зело прекрасном, иже послан был на науку за море, во Ерманию, и там навык добре аллеманскому язьису и писанию: бо там пребывал учась не мало лет, и объездил всю землю немецкую, и возвратился в отечество, и по нескольких лет смерть вкусил от мучителя неповинен.

Если был послан на науку за море, следова­тельно, была в науке государственная необходи­мость. Но с наукой и языками в человека входит и много лишнего и ненадобного дома, и админи­стративное приказное сознание, не связанное перспективой общенациональной жизни, пред­почитает обходиться без заморской науки и без человека, тем более, если необходимость в науке

уступила место другой злободневной необходи­мости — в ратном строе, например, потому что русская армия терпит одно поражение за другим, или в городском каменном строительстве, потому что новому самодержцу вдруг открылся неказис­тый облик своей деревянной столицы… Админис­тративная самодержавная воля правителя всегда вступает в противоречие с жизнетворчеством самодеятельным, и чем воля круче, тем безнадеж­нее участь этого нерегламентированного жизнетворчества, в чем бы оно ни состояло: не случай­но ведь и сказано: собою ничего не вчинять. Но такое административное условие порождает и кризисы, и необходимости, и инакомыслие…

Метки: историческая публицистика, третий путь - часть 2