Сейчас важно не как факт и не как внутреннее дело этого общественного слоя: рус­ская интеллигенция все свои свойства и характер сознания заимствует от материнского сословья, какое бы европейское образование при этом не получала, и именно эта генетическая подоплека определяет ее активное и заинтересованное уча­стие в смутах и перестройках, при которых не­рушимым и неизменным остается разделение на­рода. Важнее понять хозяйственно-экономичес­кие следствия этого разделения, которые прямо и непосредственно определяют весь характер на­ционального ОБЩЕ-сословного труда, и то рав­нодушие общественного сознания к политэкономическим воззрениям на организацию нацио­нального хозяйства, которое — равнодушие — про­воцирует интеллигенция, тогда как будто бы имен­но интеллигенция, как основная интеллектуальная сила общества, и призвана обдумывать состояние национального хозяйства как основы националь­ного бытия. И это было бы как раз в духе и даже букве того европейского исторического опыта, к которому образованная русская интеллигенция испытывает такое сугубое пристрастие.

Сложность этого общественного состояния, на мой взгляд, в том, что равнодушие русской интеллигенции к политэкономическому содержа­нию национального бытия имеет не только мате­риальную природу, но и основательную истори­ческую культурную традицию, возникшую на основе изначального сословного разделения наро­да. Разумеется, русская интеллигенция не несет ответственности за первую политэкономическую книгу и за судьбу политико-эконома Посошкова, но ведь самодеятельное отношение петров­ского следователя Шишкина к Книге о скудости и богатстве и к самому автору мало чем отли­чается от отношений императрицы Екатерины к другой подобной русской книге — Путешествию из Петербурга в Москву и к самому автору: это одно и то же миропонимание на основе неруши­мых сословных привилегий, одно и то же отно­шение к российскому государственному поряд­ку вещей и к хозяйству как к чему-то органичес­кому, имеющему одно назначение — питать жизнь культурного европейскоподобного общества, и другого, тем более какого-то высшего назначе­ния у хозяйства и у работника нет.

Удивительно не то, что петровский следова­тель Шишкин и императрица Екатерина ни чем по сути не отличаются — они государственные люди, и их сходство вполне естественно; удиви­тельно даже не то, что Посошков и Радищев сви­детельствуют об одном и том же хозяйственном порядке вещей, основанном на рабском труде, и призывают самодержавную административную власть и общество владетелей российских к од­ному и тому же; удивительно единодушное отно­шение российского общества к этому порядку как естественному, к самим книгам как к кра­мольным и опасным, и к авторам как государ­ственным преступникам. Такая общественная ат­мосфера поощряет административное творчество в лице правительственных людей и всего класса чиновничества к пренебрежению интересами творчества хозяйственного в целях эффективной национальной экономики.

Но политэкономическое знание не может существовать и развиваться подпольно — заг­нанное в подполье, в ссылку, оно начинает из­вращаться и окормлять революционно-партий­ные умонастроения (недаром и первый рус­ский социалистический проект в виде Четверто­го сна Веры Павловны написан в тюрьме, да и вся Политэкономия социализма имеет те же кор­ни), оно может благотворно развиваться толь­ко в атмосфере заинтересованного обществен­ного внимания и так или иначе прилагаться к реальному хозяйственному опыту.

Пренебрежение русского общественного со­знания политико-экономическими основами на­ционального бытия имеет свои объяснения. Это дает возможность понять конкретные факты такого пренебрежения, как в случае с Посошковым или Радищевым, но не оправдать, потому что если оправдаем хотя бы только забвением, нам придется объяснять, оправдывать подобное и в настоящем и разводить беспомощно руками перед очередной экономической реформой, ко­торую административная власть проведет в ин­тересах общества. И это она сделает без всяко­го напряжения, в чистосердечном намерении догнать Европу, привычно заручившись обще­ственным согласием, и в полной уверенности, что все, что она, власть, ни сделает, все будет объяснено и оправдано, а соответствующая эко­номической ситуации политэкономия будет специалистами составлена. Составлена тем легче и убедительнее, чем менее будет связана полити­ко-экономическим знанием, тем более, если та­кого национального знания как будто бы и не существует. В самом деле, если пренебречь Кни­гой Посошкова как началом такого знания, то естественно не заметить и творчество второго русского политико-эконома Валериана Николае­вича Майкова, либо отнести это творчество к области более привычной в русском общество­ведении — литературно-критической, тем более, что прямых оснований для этого как будто бы гораздо больше — две статьи О стихотворениях Кольцова, — так привычнее вписать всякую личность в традиционный культурный оборот, если уж нельзя вовсе умолчать и забыть по при­чине мизерности, — ведь по отношению к ми­зерным мы и теперь ушли не дальше петровско­го следователя Шишкина и императрицы Екате­рины…

Известность В. Н. Майкова происходит не от значения и важности того, что Майков написал, но от его отношений с кружком Петрашевского и противоречий с Белинским как вождем рево­люционно-демократического направления. Одна­ко и к направлению противоположному — охра­нительному — Майкова невозможно причислить по причине очевидного сочувствия нищете и бес­правию трудовых масс… Но о том, что это сочув­ствие не нравственно-этическое, но сочувствие политико-экономическое, нет и речи, хотя даже одни его литературно-критические статьи О сти­хотворениях Кольцова и в особенности неокон­ченный трактат Общественные науки в России давали больше убедительных оснований гово­рить о Майкове не как о молодом оппоненте Бе­линского, но как о самостоятельном русском мыс­лителе и политико-экономе.

Само обращение Майкова к стихотворениям Кольцова — а не Пушкина, не Лермонтова, не Гоголя — мне кажется не случайным: в то время в русской литературе не было других таких ре­алистических произведений, в основе которых лежала бы жизнь людей, невозможная вне пря­мого и правдивого труда как основы всего на­родного бытия. Но чтобы вполне понять эту жизнь с иного сословного отдаления, все бытие которо­го отнюдь не зависит от такого прямого труда, нужно было сознательно преодолеть сословное пренебрежение к политико-экономическому смыслу простонародной жизни, самому быть человеком трудящимся с любовью, с терпением и без презрения к заработку. Подобное восприя­тие человеческого общежительства художником не противоречит свободе художественного твор­чества, которым так дорожит общественное со­знание, если это творчество предполагает заин­тересованное внимание других людей: из одного этого условия, говорит Майков, оно должно зак­лючать в себе что-нибудь общее с мыслями, чув­ствами и стремлениями этих людей. И в то же время такое понимание философии общества не подразумевает отдельного эстетического взгляда на искусство и отдельного социального взгляда на реальную жизнь, но открывает всю глубину и смысл политико-экономической интриги в ОБЩЕнациональной русской жизни.

Это и отличало взгляды Майкова от осново­полагающих концепций Белинского: лирическо­му, памфлетному познанию жизни, которое не только не освобождает мысль и саму жизнь от предрассудков и пристрастий, но заменяет одни другими и отменяет спасительное горнило осно­вательного размышления. И, следовательно, при­оритет в воспитании всего общественного созна­ния остается не за естественными науками, кото­рые только и могут облегчить познание мира, но за поэтическим чувством. Отдавая должное эстетическо-лирической критике, то есть направле­нию, вождем которого — лирическим диктато­ром — был Белинский, говоря о том, что эта кри­тика служила до сих пор энергическим выраже­нием симпатии к новой школе искусства, Майков замечает: «но выражать симпатии и анализиро­вать ее — две вещи разные и по существу и по результатам». Существо же и результаты — в воспитании общественного сознания, в отноше­нии к мысли, так как общество до сих пор удов­летворяется только сильным выражением мысли, иначе сказать — метафорой, красным словом, а не самой мыслью, тем более, если это сильное выражение входит в моду, в общественное обра­щение и порождает у этого большинства бессоз­нательное, безотчетное усвоение… Кроме того, эти сильные выражения очень часто содержат мысли сомнительные, незрелые, недосказанные…